– Как тебя арестовали, Лёвушка, так чего мы только не наслушались!
Мама хлопотала на кухне, доставая из кадки квашеную капусту, и говорила, не умолкая.
– Городовой Потапов приходил кажную неделю и стращал – всё, мол, бандит ваш Лёвка, каких свет не видывал. Ой, вэй! Говорил, анархисты – это чума, коммунисты – эти ещё хуже, а ваш так вообще – анархический коммунист. Последний раз, когда я его тряпками погнала, так клялся, что мы тебя больше никогда не увидим. Гореть этому Потапову в аду, но, Лёвочка, ты же был хорошим мальчиком, как же тебя так угораздило?
Лёва с удовольствием жевал картошку в мундире, окуная её в блюдце с домашним, пахучим маслом, на дне которой осела обильно перед этим присыпанная соль.
Семья сидела за столом, едва умещаясь на лавках. Дети радостно переглядывались, шушукались и хихикали, толкая друг друга локтями. Конечно, маме Еве было бы радостней, если бы пришлось у соседей лавки просить или сундук придвигать к столу, чтобы все поместились, но судьба так распорядилась – отец не с ними, старшие уже своими семьями обзавелись и уехали. Всему свое время.
– Мама, вы такие вещи спрашиваете, шо я прям назад на три года мозгами вернулся. Уже и неважно, как я там оказался, уже важно, что я здесь. Цивочка, какая ты прелесть стала! – Лёва подвинул к самой младшей сестре миску с курицей, срочно купленной в мясной лавке Голдина и приготовленной по рецепту, известному только маме и еще паре её товарок.
– Лёвка, ты бы еще на столько же застрял, так на её свадьбу, может, и поспел бы, – Даня, самый младший из мальчиков семьи Задовых, обожал Лёву больше всех остальных, но при этом постоянно с ним спорил, острил, говорил всякие колкости.
Тут же мамин подзатыльник поставил юношу на место:
– Что за обормот растёт, я не знаю, Лёва! Ты как со старшим братом разговариваешь? Ой, нет управы на вас, уже оглоблю не подниму, а погоняла бы по двору, ой погоняла бы!
– Мама, да не лупите его по голове! Там же ум. Мальчик интересуется, правильно делает…
Лёва наслаждался ролью главного мужчины в семье в отсутствие старших братьев.
– Я тебе честно скажу, Даня… Я там, на каторге, с очень приличными людьми познакомился. Мне с ними до двадцать первого года дружить светило. Ну, так вышло, что революция сталась. Ты видишь, братик, какая случилась высшая социальная справедливость. Нас всех выпустили. А на Цивиной свадебке – так гульнем, конечно, чего же нет…
– Лёвка, а ты смертников видел? – Даня, прожевывая картошку, не унимался в своем интересе.
– Кого? – рассмеялся Лёва.
– Ну тех, которые там бомбисты или цареубийцы. Их же к смерти приговаривают?
– Ты, братка, зачем интересуешься? – лицо Лёвы на мгновение стало серьезным, а тон – железным, но Даню это нисколько не смутило.
– Лёвчик, ты видал смертников или нет? Мы с пацанами заспорили. Я говорю, они в полосатом ходят, и мишени у них на спине, чтобы попасть было легше, когда побегут.
– От где ты этого всего набрался? Бомбисты, мишени… Ты хедер[8] закончил?
– Вот, вот! Спроси! Спроси этого оборванца! С горем пополам закончил! – мама Ева громко продолжила воспитательный процесс, отлучившись на кухню. Как всякая правильная мама, она даже оттуда слышала все звуки в доме и держала все и всех под контролем. – Спроси у него еще, где он целыми днями шляется и почему не помогает? Лёвочка, сколько годков тебе было, когда ты уже на мельнице мешки таскал?
– Семнадцать, мама! – громко ответил Лёва, чтобы мама Ева его услышала. – Дане можно уже! Ты шо кровь мамину пьешь стаканами? – последняя фраза была адресована младшему брату и сказана была гораздо тише.
Даня, склонившись поближе к Лёве, прошептал доверительно, будто они только вчера расстались:
– Я тут почту присмотрел… Осталось бомбы достать.
Ошарашенный таким откровением Лёва потерял дар речи.
– Мама! Даня курит? – опять громко спросил он Еву.
– Конечно, этот босяк курит! И где деньги берет – так я только придумывать могу! Прошу небеса, чтобы городовой не заявился, я еще одного раза не вынесу!
– Пошли во двор, закурим. Любой план надо обкурить, обмыслить…
Даня профессионально навинтил две самокрутки – одну себе, одну старшему брату.
– Табачок заморский. В бакалее Тимановского появился, но он не афиширует. Только для своих, – эффектным движением Даня зажег спичку и дал прикурить старшему брату.
– Ничё так… – затянувшись и выпустив плотную струю дыма, Лёва оценил качество табака.
– Ну так фирма! – Даня сделал ударение на последний слог и тут же взвыл от боли – Лёва чуть не оторвал его от земли, потянув вверх за ухо так, что оно больно хрустнуло.
– Я тебе, налетчик, не только ухо, я твою радость между ног оторву! – Лёва продолжал держать брата за ухо, а тот, чтобы было не так больно, привстал на цыпочки.
– Лёва! Я же живой ещё! Мне же больно, Лёвчик! – Даня не ожидал такого поворота событий и старался орать негромко, чтобы не опозориться перед мамой.
– Идиот! – Лёва отпустил братское ухо и, как ни в чем не бывало, продолжил со смаком курить заморский табак. – Какая почта? Ты видел, сколько банков на первой линии? Ты думаешь, деньги до сих пор почтовыми каретами таскают? Ты дурень настоящий или так, придуриваешься? Шо за мысли у тебя в голове, Даня? Одного каторжанина в семье хватит!
– Ты, когда кассу на вокзале в Дебальцево брал, сильно за каторгу думал? – парировал Даня.
– Я не брал, я экспроприировал!
– Вооот… Значит борьба идеологическая, идея – революционная. И всё равно тебя поймали. Я сделаю лучше.
Лёва с трудом поборол в себе желание вмазать оплеуху строптивому юнцу.
– Ты мать что, одну собираешься оставить с сестрами? Это совсем не дело.
Даня докурил самокрутку и затушил её о каблук сапога.
– Одну? А ты куда собрался? Или так, на денёк заскочил? Я тобой гордился, Лёва, когда ты в тюрьму попал. Ты знаешь, что девахи шептали мне вслед? Это брат того самого Лёвки с одиннадцатой линии! Того самого, понимаешь? И как ты хочешь, брат? Я же должен быть не хуже, я же должен соответствовать! И тебе, и революционному моменту.
– Давай еще крути… – Лёва поёжился от холода, снял с плеч накинутую шинель и одел её как положено.
– Вот, то-то… И это… прекращай уши рвать, сломаешь. Мне особые приметы ни к чему, – Даня удалился за газетой и табаком.